Новости 24Все-таки, наверное, народ той или иной страны сам должен решать, кому он позволяет жить на своей территории, а кому нет. И если люди известной моральной ориентации в подобных случаях любят говорить о праве каждого на выбор мест своего проживания, то, с одной стороны, последовательное применение этого принципа в конце концов окажется признанием права каждого занимать каждую ему понравившуюся квартиру, а, с другой стороны, среди прочего будет нарушением не менее значимого принципа неприкосновенности жилища.
Правда, решив, кому он позволяет жить в своей стране, он не получает права оскорблять своих гостей. Куиши имели основания и моральную обязанность расстрелять Шарли.
Французы имеют право требовать выселения из Франции нефранцузов. Мусульмане имеют право мстить за своего бога. Французы имеют право не верить в бога. Они имеют право позволить мусульманам жить в своей стране – но имеют право и выгнать их из своей страны.
Жилище – это, в конце концов, не только квартира. Это и твой город, и твоя среда обитания. И твоя страна.
Самый гостеприимный хозяин станет раздражаться, если даже вполне любимый иногородний родственник, посетив его с визитом, откажется оговаривать срок своего визита и начнет чувствовать себя в доме хозяином – то есть жить не по правилам последнего, а по своим привычкам.
Да, совершенно верно – как в любом доме, так и в любой стране есть хозяева, а есть и гости. В гостях можно жить столько, сколько разрешает хозяин. Некоторые могут сказать: в твоем доме, конечно, но ведь есть гостиницы. И в них приезжий сам имеет право определить срок своего проживания. Только слово гостиница как раз и означает место, где живут гости.
И даже проживая там или сняв отдельную квартиру или дом, гость должен не причинять неудобств хозяевам. И это не есть дискриминация – просто потому, что и жители этой местности не должны причинять неудобств друг другу.
А не причинять неудобств – это среди прочего значит не совершать действий, нарушающих привычный образ жизни, стиль жизни, устоявшиеся привычки тех, кто по праву является, скажем так, коренными жителями этой местности, города, района, дистрикта.
Право на жилище – это действительно и право на среду обитания. В том числе – культурную и повседневную. И решать, как вести себя можно, а как нельзя в данном жилище, могут в любом случае только местные жители, а не авторы «универсальных прав человека».
Мультикультурализм в этом отношении возможен тогда, когда он устраивает коренное население страны или области. И невозможен, если он последних не устраивает, потому что они – тоже люди. И имеют право там, где они проживают, устанавливать свои порядки. Никто не пытается оспаривать право мусульман не пускать в мечеть людей в обуви, христиан – не пускать в церкви людей, не снявших головной убор, а иудеев, наоборот, не покрывших голову.
Право народов на культурную самобытность не может читаться односторонне исключительно как право более «отсталых» не принимать культуру «более развитых». То есть это не только право народов неевропейской зоны сохранять свои привычки и среду. Это не в меньшей степени право европейцев ограждать себя от того, что они рассматривают как варварство или в любом случае как некий чуждый им образ жизни, нарушение тождественной им бытовой и культурной среды.
Это вообще лукавство концепции «толерантности», предполагающей, что житель европейской страны должен проявлять «толерантность» – то есть терпимость, «терпеть» непривычное для него поведение гостей своей страны, а последние имеют право не считаться со сложившимися культурными нормами тех, кто эту страну основал и развивал в течение столетий.
Другое ее лукавство в том, что, требуя терпимости к непривычному, она требует и терпимости цивилизованности по отношению к варварству.
Если французы не хотят жить бок о бок с мусульманами – это их дело. Если это и происходит сегодня, то не в силу средневековых предрассудков, а в силу того, что последние не интегрируются во французскую социокультурную среду. То есть не перенимают образ жизни французов. Но у них есть выбор – либо жить во Франции, но так, как живут французы, либо жить так, как им нравится – но там, где население будет воспринимать это без эмоционального неприятия. Или поставить перед ООН вопрос о выделении им некой на сегодня свободной от заселения и необжитой территории. Обживут – станут на ней хозяевами.
Если политические, государственные и общественные деятели других стран, осуждающие Францию за ее желание сохранять свою уже во многом утраченную идентичность, считают, что последняя не является ценностью – им можно только предложить воспользоваться своим правом пригласить депортированных из Франции к себе на родину.
Негативное восприятие возникает обычно не на основе этнического разделения. То есть вопрос не в этнических различиях, а в том, ведет представитель того или иного народа себя раздражающим образом по отношению к привычкам коренного населения или не ведет. Демонстрирует он ей свое уважение или демонстративно игнорирует устоявшиеся образ жизни и представления о приличиях.
И вот тут действительно существует большая проблема Европы.
Дело в том, что когда в позапрошлом или первой половине прошлого века Европа принимала мигрантов из других частей света, она была способна представить им реальный образец для адаптации. Она представляла сложившуюся Великую Культуру, систему ценностей и образы жизни, которые воспринимались как более совершенные и заслуживающие усвоения, подражания и адаптации.
Она представляла внятную аксиологию, свое внятное представление о том, что такое Хорошо, и что такое Плохо.
Мигрантов было относительно немного, культура впечатляла, аксиология была фундаментальна.
И мигранты видели то, что выглядело значимым на фоне их собственных культуры и систем ценностей – то, во что имело смысл интегрироваться, тем более что эта интеграция открывала путь к тому или иному жизненному успеху.
Архаика сталкивалась с Модерном – и уступала ему, ассимилировалась в нем.
Одновременно – и по другим, и по этой причине – миграция становилась все более массовой. Но европейская культура становлюсь все более размытой – и даже не теми потоками, которые приносила миграция, а собственными противоречиями и обнаруживавшимися тупиками.
По различным причинам ей не удалось разрешить эти проблемы и прорваться в Сверхмодерн – она стала распадаться в Постмодерне. Аксиология стала терять четкость, утверждался моральный релятивизм, легитимизировалось представление о множественности истин. Понятия Зла и Добра утрачивали свою определенность и целостность.
Архаика теперь сталкивалась не с целостностью, молодостью и силой Модерна, а с расслабленностью, старостью и неопределенностью Постмодерна.
Перед первым она уступала – но второй капитулировал перед ней. Для носителя Архаики было абсолютно непонятно, почему он должен ассимилироваться в том, что не несло в себе ценностей и значимостей, соотносимых по внутренней энергии с его миром. Одно понимание Добра можно сменить на другое, более впечатляющее. Но тому, кто имеет в себе одно понимание Добра, нет смысла менять его на отказ от признания значимости Добра как такового.
Веру в Магомета можно сменить на веру в Христа. Можно – на атеизм, то есть веру в человека, его разум и его возможности. Можно признать, что ты почитал не того бога. Можно согласиться, что бога нет. Но невозможно веру в бога поменять на утверждение о том, что вообще неважно, в кого и во что верить.
Для мигранта из другой части света Европа представлялась не творцом и носителем Великой Культуры, а разлагающимся вертепом, в котором его готовы принять не потому, что признали другом, а потому, что утратили понятие Врага.
И этих мигрантов становилось все больше и больше, у них появлялась альтернатива ассимиляции – создание своих цивилизационно-культурных бытовых очагов консолидации.
И они, противопоставляя себя Европе в ее постмодернистком обличье, говорят ей: «Мы имеем своего бога. Ты – не имеешь ничего. У нас есть ценности и сакральные начала – у тебя их нет. Во что мы должны ассимилироваться? Покажи!» И ответить Европе нечего.
Нельзя интегрироваться и ассимилироваться в то, что не имеет собственной идентификации, ведь если это произойдет, ты сам утратишь собственную идентификацию.
Поэтому первая проблема Европы – сказать чужим: «Вы чужие». Если вы хотите жить во Франции, то вы должны жить и говорить по-французски. Если хотите жить в Германии, то вы должны жить и говорить по-немецки. Если хотите говорить по-турецки, то живите в Турции. Хотите жить, соблюдая арабские традиции, – живите в арабской стране.
Но уже то, что это приходится говорить – а это нужно говорить, – есть признак слабости. Признание того, что, приехав в Германию, араб не видит того, что он мог бы признать как более высокий уровень культуры и цивилизации, а видит то, что оказывается слабее, холоднее, меньше его традиционной системы.
То есть Европе (Франции, Германии и т.д.) нужно восстановить европейскую самоидентификацию и быть способной сказать: «Вот то, что я есть. Вот мои ценности. Вот за что их носители готовы умирать».
И сделать это можно либо на пути Контрмодерна, как пытался сделать это Гитлер и как это делает современный исламский фундаментализм, либо на пути Сверхмодерна, то есть на пути, по которому пытался пойти Советский Союз.
Либо Европа сумеет перейти в тот или иной вариант Сверхмодерна, либо она будет поглощена тем или иным вариантом Контрмодерна: наступающим исламским или реанимированным национал-фашистским.
Право на жилище и его неприкосновенность – это не только право на четыре стены и крышу. Это право на комфортную и привычную бытовую и культурно-цивилизационную среду. Это право на обладание своей идентичностью. Это право принимать в гости того, кого ты хочешь видеть, а не каждого, кому нравится твое жилище. И это право на понятия Друг и Враг. Добро и Зло. Свой и Чужой.
Источник: